Жительница села Елово, учительница местной школы Тамара Пагина, выступая на краеведческой конференции, представила материал о том, как коллективизация отразилась на судьбе свекра и всей их семьи. В статью вошел и рассказ очевидца событий Григория Сергеевича Пагина, написанный им самим в 90-е годы прошлого столетия.

Коллективизация сельского хозяйства является одной из важнейших страниц российской истории XX века.  В фонде обкома ВКП (б) Центра документации новейшей истории Удмуртской Республики сохранилось большое количество материалов, позволяющих подробно рассмотреть процесс коллективизации в Удмуртии. Наибольший интерес представляют протоколы заседаний руководящих партийных органов, отчёты и докладные записки руководителей бригад и уполномоченных обкома в адрес Вотского обкома ВКП (б), а также письма коммунистов и крестьян о “перегибах” в коллективизации.

Удмуртия, никогда не знала помещичьего землевладения и крепостничества в его классической форме. Вятские крестьяне в Российской Империи относились к категориям государственных и дворцовых крестьян и получили свободу ещё в начале XIX века, на полвека раньше большинства российских крестьян. Особенности национальной окраины империи обеспечивали сохранение в удмуртской деревне форм общинного устройства, а сложные условия земледелия не давали возможности серьёзного обогащения отдельных представителей крестьянства. Поэтому, к моменту коллективизации в крестьянской среде Удмуртии не произошло сколь-нибудь заметного расслоения. Никаких кулаков в удмуртской деревне не было – в октябре 1928 г., отвечая в ЦК ВКП (б) на прямой вопрос о кулаках, ответственный секретарь обкома ВКП (б) Егоров сказал: "Точных разграничений кулацкой группы от зажиточной нет. Всё это условно".

Широкомасштабная коллективизация в Удмуртии. Как и во всем Советском Союзе началась летом 1929 года. Большое значение для наведения порядка в укреплении колхозного строя в деревнях сыграли передовые рабочие — двадцатипятитысячники или рабочие бригады. В декабре 1928 г. было сформировано 25 бригад в составе 184 человек, 147 из которых составляли рабочие Ижевских заводов. Многие из них были избраны руководителями колхозов, секретарями партийных организаций.

В Кезском районе принимали в колхоз таким образом. Бригадир пришел на собрание, вынул из кармана наган, положил на стол, затем чистый лист бумаги и обратился к собранию крестьян с речью:

-Товарищи-крестьяне, вот вам две дороги: одна к социализму - путь к нему через колхоз, а вот дорога к капитализму - это, кто не хочет идти в колхоз. Поняли?

 В жутком молчании остались собравшиеся.

- Ставлю на голосование. Кто в колхоз - поднимите руки.

 Подняли все. Разумеется, такие террористические методы государства, не могли не встретить сопротивления со стороны крестьян.

Важную роль в развертывании колхозного движения сыграли созданные машинно-тракторные станции. Первыми МТС в Удмуртии были Ярская, Глазовская, Балезинская, Можгинская, организованные в конце 1930 года. Это была реальная помощь партии и Советского правительства крестьянам нашего края.

Вместе с коллективизацией на деревню обрушилось раскулачивание. В деревне творился беспредел. В соответствии с постановлением ЦК ВКП (б) от 30 января 1930 г. в Удмуртии, как и во всей стране, был провозглашен курс на «ликвидацию кулачества как класса». К так называемым классовым врагам применялись самые жесткие меры. Крестьян выбрасывали из домов, лишали имущества и даже продуктов питания. Наивысшая точка ликвидации кулачества была достигнута зимой 1930 г.

   Бригадиры ездили по деревням с милицией, по ночам собирали бедняков, выявляли сильные хозяйства и, не разбирая кулацких признаков, раскулачивали без решения бедняцкого собрания. Раскулаченным» негде было жить, и они рыли землянки и ютились в них, дожидаясь весны и отправки в районы Сибири и Дальнего Востока. Детей кулаков не пускали в города, они не могли устроиться на работу, бродяжничали и погибали. Некоторые из них воровали, чтобы выжить. В 1934 году были введены крайние меры уголовного наказания вплоть до расстрела к детям, начиная с 14 лет, подозреваемых в совершении кражи.

Был допущен целый ряд таких вещей, которые дискредитировали идею коллективизации. Например, комсомольцы отбирали сапоги, тулуп, шапку у «кулака», и, выходили на улицу, надевали все это на  и чувствовали себя на высоте положения.

О ходе данных событий очевидцы сообщали следующее: «Подходили к раскулачиванию по принципу «дом хороший - даёшь раскулачивать». Выносят из дома всё, вплоть до того, что с ребят снимают обувь и выгоняют на улицу… Вопли женщин, плачь детей, разбазаривание имущества, отсутствие учёта — всё это создавало картину ночного грабежа…»

Далее повествование пойдет от первого лица.

- Я, Пагин Григорий Сергеевич, сейчас седовласый старик, родился в 1917 году в деревне Большой Апевай. Мне чуть больше 80 лет, но я все еще крепок, я из породы крепких, здоровых телом и духом, с сильным генотипом, родившийся и начавший жить  в природной чистоте.  Я стою посредине улицы, где уже нет домов моей родной деревни, подставив,  как в детстве, теперь уже изрезанное морщинами лицо ласково греющим лучам солнца, и вся моя жизнь пролетела передо мною в одно мгновение. А не был я здесь 70 лет. Я даже не могу определиться, где стоял наш дом. Все кругом заросло лесом. Я, как лист, сорванный с могучего дерева злым, холодным осенним ветром, гонимый и  измотанный жизнью.

 Мои родители Сергей Данилович и Марфа Петровна Пагины жили в доме деда Данилы. Трое дядюшек и две тетушки жили по соседству своими семьями (вспашка, посевные работы, сенокос, заготовка леса и т.д.) решали сообща под руководством деда, собираясь в его доме. Дед напоминал им «Пиосы, мон кузё» («Сынки, я хозяин»). Был он старенький, но ему подчинялись все.

Детство до 11 лет было счастливым. Обуты, одеты, накормлены, обласканы вниманием родных. Были у меня двоюродные братья и сестры и два родных брата  - Леонид и Николай. Наш дом был просторным, большим и светлым, стоял  на кирпичном фундаменте.

Семья была трудолюбивой, работали дружно и много. Жили в достатке, имели большое хозяйство (лошади, коровы с телятами, свиньи, овцы, птица). Пахали, сеяли, жали, молотили. Мужчины работали в поле, в лесу, занимались ремонтом, починкой. Женщины ухаживали за скотом, ткали, пряли, шили, вязали, стирали, следили за порядком, готовили еду. Бабушка занималась внуками. Дети тоже трудились в меру своего возраста (пасли гусей, присматривали за младшими).      Семья деда была большой, людей было много. Был свой овин, кузница, амбары. Работали на себя. О коллективизации слышали, но записываться в колхоз дед и дядюшки не спешили. Зачем же отдавать годами нажитое добро в общее пользование?  В деревне нас считали богатыми, многие завидовали. Когда начали создаваться колхозы, дед и дядюшки все больше волновались, но не думали, что они окажутся в списках кулаков. В нашей большой семье никогда не использовался наемный труд.

Я к этому времени окончил 4 класс Апевайской школы. Учиться было интересно. А время шло, и напряжение нарастало, думаю, что дед предчувствовал и ждал, когда на пороге нашего дома появятся незваные гости.

Конец ноября 1929 года, ночь. Все домашние спят. Вдруг настойчивый стук в дверь. Дед слез с печи, на полатях все зашевелились, насторожились. Он зажег лампу и пошел открывать дверь. С шумом, руганью в дом ввалились  люди в фуражках, грязных сапогах. Ругаясь и грубо толкая деда, объявили нашу семью кулаками, рылись везде, раскидывали вещи, даже посмотрели в печи. Около них волчком вертелся  деревенский мужик, что-то говорил незнакомцам, размахивал руками. Он был из деревенских лентяев и служил наводчиком. Женщины и дети плакали, в доме стоял переполох. Дали два часа на сборы, объявили, что дом с постройками, хозяйство конфискуется и передается в колхоз, а семья будет отправлена в Сибирь. Мы, дети, ничего не понимали и вертелись под ногами взрослых. С рассветом нас выгнали из дома и пешком погнали в Яр на железнодорожную  станцию. Сопровождающие ехали на лошадях.  Мама несла четырехлетнего  Колю, отец нес узлы. В Яру нас всех затолкали в вагон стоящего на путях состава. На полу были остатки соломы от перевозки скота.  Паровоз дал гудок, и состав двинулся. Народу в вагоне было набито битком. Вонь, духота, дышать нечем. Нужду справляли тут же под себя. Люди страдали от голода, жажды. Пили свою мочу. Временами состав останавливался. Со скрежетом открывалась дверь, чтобы выбросить умерших.  Ехали долго, в вагоне становилось просторнее – люди умирали, их выбрасывали по ходу движения состава.

Вот состав остановился, дверь открыли, отдали приказ: «Вылезай!». Всех вытолкали, состав двинулся  дальше.  Мы остались посреди редкого леса, никто не знал месторасположения, знали одно – Сибирь. Я думал, что Сибирь – это могучие сосны и ели, которые упираются в небо, а тут – реденький лес, занесенный снегом. Наши мужики, собравшись вместе, решили строить жилье. Здорово пригодился топор, который отец еще в Апевае сунул за пояс. Рубили тонкие березки, соорудили  жилье – подобие шалаша. Чтобы березки прижать друг к другу,  нас заставили всех плевать на их тонкие стволики, и когда слюна на морозе замерзала, стволики прилипали друг к другу.  Полом служил  ворох  веток. Зиму еле пережили, но до весны многие не дотянули. Малыши, старики нашей семьи навсегда остались в мерзлой сибирской земле. Весной мы истощенные, еле державшиеся на ногах, бродили по лесу в поисках хоть какого-то пропитания.

Как-то наши мужики набрели в лесу на деревню и стали туда  наведываться. Мы, дети, тоже там бывали. Однажды мой брат Леня, ему было тогда 8 лет, стащил в этой деревне каравай хлеба. Его поймали, он даже и попробовать – то его  не успел. За воровство строго наказывали – пороли плетью. Родители сочли, что брат мал, наказания не выдержит и на расправу отдали меня. Почему не отца или кого-нибудь из дядюшек? До сих пор не могу найти ответа. Били кнутом взрослые мужики, до потери сознания. На моей спине не было живого места.  Кожа висела лоскутьями. Родители думали, что я не жилец, притащили меня к нашему жилью и бросили умирать. Я не мог повернуться от боли, раны гноились, по ним ползали мухи. Почему ко мне не подходила даже мама, тоже  не пойму. Все ждали моей смерти, а я выжил.

Вблизи той злосчастной деревни проходила узкоколейка, по которой ходил паровоз. Мужики очень долго присматривались к нему: когда проходит (днем или ночью), где замедляет ход. Прошел год.  И вот – решились. Надо бежать, пока все не вымерли. Знали, если поймают – мало уже не покажется.  Когда поезд замедлил ход на подъеме, взрослые, закидали детей и женщин в вагон, он был открыт, сами запрыгивали, догоняя. Почти все вернулись в Удмуртию. В Апевай возвращаться не посмели, дорога  туда была заказана. Осели кто где - Глазов, Ижевск, Сада, Бачумово, Киров. Нам строго запретили говорить о том, что семья наша из раскулаченных. Так, беднота, мотаемся в поисках жилья и должны быть благодарны советской власти. Мы даже не должны были поддерживать родственные связи. Леня с Колей окончили Бачумовскую школу. Мне больше учиться не довелось.

В 1938 году был призван в армию. Отслужив, ехал домой к родителям. В Кирове, не доехав до дома,  узнал,  что началась война. Наш поезд развернули,  и помчался он на Запад.  Был я ранен, контужен, случилась гангрена черепа. Ничего, снова выжил. Все мои дядюшки, отец, братья родные и двоюродные  встали на защиту Родины, которая с нами в свое время не очень лестно обошлась. Отец по возрасту был направлен в трудовую армию. Леня защищал Родину в блокадном Ленинграде, он был  танкистом. Николай, окончив фельдшерские курсы, попал на фронт санинструктором. Мы с Леней вернулись с войны, а младший брат, которому было всего 19 лет погиб в августе 1944 года и похоронен  в д. Норвейжа  в Литве. Победу я встретил на Дальнем Востоке.  Еще два года строил Комсомольск-на Амуре. Домой вернулся в 1947 году. Создал семью, работал, вырастил пятерых детей, имею награды.

Из троих дядюшек двое погибли, один пропал без вести 5 мая 1945 года на Восточном фронте. Тети вышли замуж, обзавелись семьями. Два племянника в девяностые годы приезжали в гости: один работал преподавателем в Глазовском государственном институте имени Короленко, другой в Ижевском механическом институте. Потом связи оборвались.

 Побывать на родине  меня уговорил и настоял  сын Геннадий  и внуки.  Сын тогда работал председателем колхоза «Елово». Сам бы я никогда не решился, потому что всю жизнь боялся, вспоминая ту жуткую ноябрьскую ночь 1929 года. А вдруг это все снова повторится.  Обида  и сегодня жжет  душу. Почему я не жил на земле своих дедов, почему я растерял своих родственников? Я из семьи работяг,  хозяйственных и ответственных людей.

 В моем понятии  «кулак» - это мужик - хозяин своей жизни, который не нежится в теплой и мягкой постели, он спит на своем  кулаке, а не на подушке,  чтобы не проспать рассвета. Он встает с восходом солнца и ложится  с его закатом, потому и все успевает.  Мои предки были  именно такими.

 Жаль, что мы (страна) потеряли тысячи таких выдающихся крестьян, земледельцев. И даже в лагерях, даже в ссылке, они были успешными и активными. И если бы не перегибы того жестокого времени, как далеко бы мы сейчас шагнули.  Стыдно, но нас отучили, а мы разучились  работать. Из нас вышибли дух хозяина. 

 Пагина Тамара Васильевна